Анри Корбен и Шиизм

«В бурях, сотрясающих нашу Европу, это позволяет нам, подобно мудрецам былых времен, сохранить убежденность в стойкости духовных мотивов, благодаря которым, вопреки и наперекор всем кризисам, человек находит свой путь к Свету, к Единому»

Анри Корбен

Анри Корбен — один из ведущих европейских интеллектуалов двадцатого столетия с уникальной биографией; пионер, сочетавший западную мысль с погружением в мистический мир исламского Востока. Он был первым, кто перевел Хайдеггера во Франции, и первым, кто познакомил Запад с шиитской традицией. В сумерках Второй мировой войны Корбен нашёл путь в Иран и после этого в течение 33-х лет до самой своей смерти продолжал поддерживать контакты с духовным миром Шиизма.

Анри Корбен родился в 1903 году в Париже. Воспитанный в католической традиции, он стал штудировать схоластическую философию в Парижском университете. В 1925-м получил научную степень под руководством известного теолога Жильсона в Сорбонне. В этом же году начал изучать арабский язык.

В 1929 году Корбен знакомится в Луи Массиньоном, руководителем исламской секции Сорбонны — одним из первопроходцев Европы в исламском мире, который путешествовал по Ближнему Востоку, потом стал францисканским терциарием под мусульманским именем Ибрахим и апеллировал к авраамической общности ислама и христианства. Будучи убеждённым католиком, Массиньон считал возможным и должным для христиан признание «условного авторитета» Корана и «частичное признание» Мухаммада (С) в статусе пророка. Через это знакомство интерес Корбена к изучению исламской мысли получил новый толчок.

Важной вехой в жизни Корбена стало чтение «Бытия и времени» Хайдеггера, перетекшее в личное знакомство с мэтром. Они впервые встретились в Фрайбурге в 1931 году; потом виделись еще несколько раз. В 1939-м был издан корбеновский перевод избранных работ Хайдеггера на французский. В том же 1939-м Корбен встречался с русским мыслителем Николаем Бердяевым, оказавшим на него большое влияние.

В 1939-м году в жизни Корбена происходит важный поворот — его командируют в Стамбул, чтобы подготовить критическое издание работ Сухраварди. Поездка была рассчитана на шесть месяцев, а затянулась на шесть лет. Тогда же началась Вторая мировая война. В сентябре 1945-го он уезжает в Иран. В Париж Корбен вернулся в июле 1946-го, после семи лет отсутствия. Но и после этого вплоть до последних дней его жизнь разделяется между Францией и Ираном, где он проводит несколько месяцев ежегодно.

В 1949 году Корбен становится центральной фигурой международного интеллектуального клуба «Эранос» — вместе с К.Г. Юнгом, Мирчей Элиада, Герцомом Шолемом и Адольфом Портманом. В 1954 году он заменяет Массиньона в качестве главы исламского отделения Сорбонны, и в 50-е годы публикует ряд важных работ, таких как «Авиценна и рассказ визионера», «Духовное тело и небесная земля». Между 1971 и 1973 выходит его magnum opus — четырехтомник «Иранский ислам».

Умер Анри Корбен в 1978 году, в возрасте 75 лет. Его наследие составляет около двух сотен книг, статей и переводов.

Задумываясь над наследием Корбена, его духовной биографией, мы понимаем, насколько парадоксальным явлением он был. Партизан свободного духа, Корбен разрушил границы между религией и светским дискурсом, мистикой и наукой, исламским и христианским мирами, Шиизмом и Западом. Через него вошли в соприкосновение материковые плиты, которые раньше двигались строго параллельным курсом.

Корбен не был ни христианином, ни мусульманином — он как бы застыл между этими двумя вселенными. В этом плане он представляет собой загадку, окончательное разрешение которой унес с собой. По сути, Корбен указал путь, который сам не завершил.

Существуют различные мнения о том, принял ли он все-таки Шиизм, или остался светским мыслителем. Скорее верно второе, однако манера, в которой он рассматривал Шиизм, не была методом обычного светского исследователя: это был взгляд носителя традиции, взгляд изнутри, а не извне. Критики Корбена, такие как Чарльз Адамс, упрекали его в том, что он сделал Ислам шиа-центричным. Являясь верной de facto, такая критика тем не менее остаётся разновидностью софистики, поскольку Шиизм и был той перспективой, с которой Корбен обозревал не только Ислам, но и другие традиции, включая западную. Корбен не являлся ни ориенталистом, ни историком, ни этнографом: он был мыслителем-визионером, опиравшимся на собственный духовный опыт. Почему он черпал его именно из Шиизма? — На этот вопрос мы скоро ответим.

Будучи в Иране, Корбен посещал священные места — зияраты, как это обычно делают шииты, и тот пафос, с которым он говорил о пречистых Имамах, свидетельствует о том, что он рассматривал себя как их духовного последователя. Как кажется, наиболее верная позиция будет состоять в том, что Корбен конфессионально не был шиитом, но рассматривал Шиизм в качестве своего духовного дома. Этим он являл собой противоположность Генона, который, наоборот, формально принял Ислам, но в своих работах не уделял ему почти никакого внимания. Корбеновская вовлечённость в Шиизм была вхождением в духовный мир, которым он жил и в который — можно сказать — в религиозном смысле верил.

Известный американский философ-традиционалист иранского происхождения Сейид Хоссейн Наср говорит:

— Корбен и я имели множество личных контактов и общих интересов в различных духовных и интеллектуальных областях, и я очень хорошо знал его как человека. Например, мы ходили с ним вместе в зиярат Джамкарана — комплекса около священного города Кум, ассоциирующегося с двенадцатым Имамом. Он рассматривал самого себя как шиита, хотя, как я думаю, он никогда формально не принимал Шиизм. Но он принял его внутренне. Он всегда говорил «nous Shi'ites», то есть «мы, шииты». Мы также беседовали с ним об интимных духовных вопросах, о внутренних видениях и тому подобных вещах, о которых я сейчас не хотел бы говорить.

— Каким человеком был Корбен? Я имею в виду, какой личностью он был? Он практиковал свою религию?

— Это очень хороший вопрос. Как я уже говорил, Корбен был католиком по происхождению, но потом перешёл в протестантизм из-за ограничений, которые налагали его католические учителя на изучение мистических предметов, очень интересовавших его. Он увлекался изучением мистицизма с юности. Уже рано он стал изучать лютеранскую мистику и теософию 16-17 веков, а затем пришёл к исследованию ислама и особенно Сухраварди. Через Сухраварди он открыл для себя шиитский мир, который, как он почувствовал, и был его духовным домом. У него присутствовала очень глубокая, личная привязанность к двенадцатому Имаму, также как и к другим шиитским Имамам. Было невероятно наблюдать ту любовь, которую он испытывал к шиитским Имамам, как будто он был набожным шиитом; но в то же время он являлся французским интеллектуалом... Но Корбен не практиковал ислам на формальном уровне. Я никогда не видел, чтобы он совершал намаз или что-то такое, но я определённо видел его молящимся. Он был религиозным человеком в том смысле, что не только верил в Бога, но и поклонялся Ему.

(Seyyed Hossein Nasr, In search of the Sacred, p. 121).

В книге «Сияющее солнце» аятолла Мухаммад Хусейн Техрани, который близко знал Корбена в течение двадцати лет, вспоминает, что Корбен считал Шиизм единственной живой религией на земле — из-за фундаментальной веры в живого Имама, Махди из рода Мухаммада. По его словам, Корбен часто использовал шиитский молитвенник «Сахифа махдавия» («Свиток Махди») и плакал при его чтении.

В наследии Корбена есть две «силовые линии», вокруг которых структурируется его мысль.

Первая из них — mundus imaginalis — эмагинальный мир, который иногда не совсем точно переводят как «воображаемый мир», что выхолащивает этот термин, поскольку речь идёт не об иллюзии, а о фундаментальной действительности. Эмагинальный мир соединяет бытие и мысль, разделённые на Западе со времен Декарта. Это реальность одухотворенной материи и материального духа, откуда берут начало видения и мистические образы; материк духа, «где идеи обретают форму, где складываются языки, где рождаются образы» — страна сокрытого Имама, небесная земля Хуркалья. Отсылка к mundus imaginalis позволяет интерпретировать наш материальный мир и нас самих как манифестацию более высокой реальности.

Вторая магнитная линия творчества Корбена — идея герменевтики как шиитского та’виля. Здесь находится  сердцевина всего его мировоззрения. Та’виль происходит от «авваля», означающего «возврат» — возвращение явлений к их основам. Такая герменевтика предстаёт не просто интеллектуальной «интерпретацией», но возвратом вещей к их подлинной онтологической сущности.

Герменевтика у Корбена приобретает черты прочтения самого текста бытия. По сути, та’виль — инициатический процесс обретения видения. Знание — это реализация: знать — значит быть. Мир и человека необходимо рассматривать эмажинально, символически, как обновляющуюся теофанию сокрытого Присутствия. «За» нашим феноменальным миром стоит истинная реальность архетипов, одновременно телесных и духовных.

Идея та’виля была для Корбена путеводной нитью в попытке нового обретения Бытия, утраченного на Западе. О «забвении Бытия» много говорил Хайдеггер, сделавший это выражение своего рода «маркером» европейского упадка, однако он не понял его истоки, возведя их к Платону и даже к досократикам, то есть совершенно ложно отождествив историю Запада с историей философии. В действительности в основе западного упадка лежит то, что я назвал бы «авраамической диалектикой». Подробное раскрытие этого вопроса потребовало бы очень много времени и места. Кризис современности коренится в судьбоносном смешении авраамических истоков с дуалистическим дискурсом в эпоху упадка Римской империи при рождении современной западной цивилизации. В процессе длительного синтеза христианство соединило в себе несоединимое: «Бога Авраама, Исаака, Иакова» и то, что я называю «дуалистическим Мифом» или просто «Мифом». В результате родилась дуалистическая цивилизация, построенная на смеси гностического дискурса с креационализмом, — цивилизация, развившая небывалую историческую динамику ценой утраты бытийных корней и «обезбоживания мира».

В пророческом монотеизме мир творится божественной волей из ничто, однако вторжение гностического Мифа сделало это ничто субстанциальным и живущим собственной жизнью. Отныне ничто — основа бытия. Сущее лишается онтологической почвы, оно как бы подвисает в воздухе – над бездной проклятого «Ничто». Основой мира становятся пустота, пустыня, лишенность. Вещи не имеют глубинного базиса: их изнанка – Ничто. Доктрина иудеохристианства, инфицированного гностическим Мифом, – это доктрина богооставленного мира — мира скорлуп, мира без онтологических корней.

Отсюда хайдеггеровское «бытие-к-смерти». Отсюда «упадок Бытия», постепенное вымывание онтологического хребта жизни, составляющее сущность модерна. Госпожа смерть символизирует господство небытия над бытием, осенённое скорбной фигурой распятого бога. Отсюда количественное линейное время, текущее в одну сторону, и квантифицируемое, «универсальное» пространство ньютоновской картины мира. Отсюда отношение к людям как к «человеческому капиталу» или «материалу коммунистического строительства». Отсюда дуализм Декарта с его радикальным разделением сознания и мира, res cogitans  и res extensa.  Отсюда кантовская философия, перекрывающая доступ к познанию «вещей самих по себе», Ding an sich, и признающая лишь сизифов труд профанного рассудка, вынужденного бесконечно скользить по поверхности явлений, чтобы никогда не проникнуть в их сущность. Отсюда постмодерн и «общество спектакля», Голливуд и поп-музыка, к которым сегодня добавились также ИГИЛ и глобальный терроризм (явления, строго аналогичные постмодерну и «культуре шоу»).

Возвращаясь после этого краткого экскурса к Корбену, мы можем сказать, что он предпринял оригинальную и захватывающую попытку вырваться из оков «утраты Бытия» через погружение в шиитскую духовную перспективу. Та’виль или герменевтика в понимании Корбена — это то, что размыкает дуалистические рамки иудеохристианской цивилизации, позволяя тем самым обрести новое Бытие — поверх разделения на субъекта и объекта.

Само движение Корбена с Запада на Восток было движением от Нигилизма — к Бытию. По Хайдеггеру, там, где европейский Логос дошёл до своей нигилистической границы, должно произойти Новое начало. Не случайно, что первое путешествие Корбена на Восток состоялось в темное время Второй мировой войны — торжества всеевропейского нигилизма и воли к ничто. Хайдеггеровский «поворот», die Kehre, стал для Корбена поворотом к Востоку и Шиизму.

Та’виль здесь становится средством прорваться от внешности вещей — к их внутреннему смыслу, от феноменальных явлений — к онтологической основе, от масок — к сущности, от внешнего мира — к эмажинальному. Таким образом, Корбен двигался в том же самом направлении, что и Хайдеггер, — от апорий и расколов дуалистической цивилизации к целостности Бытия, — и его попытка была даже более успешной, хотя и точно так же незавершенной.

Так почему же именно Шиизм? Что было внутренней причиной обращения Корбена к шиитской духовности? После всего вышесказанного, ответ станет ясным для нас: он увидел в Шиизме единственную живую традицию, которая решает задачу выхода из апорий и тупиков современного мира — к целостности и сакральности Бытия. Возможность контакта с живым, но сокрытым Имамом — Полюсом сакральности, — это возможность быть ведомым по инициатическому пути, но не каким-то обычным человеком, а священным Вождём. В уже процитированном интервью Сейид Хоссейн Наср говорит: «В Шиизме присутствует возможность руководства двенадцатым Имамом, и существует множество иранских мистиков, которые утверждали, что у них нет какого-либо человеческого учителя, что их наставник — двенадцатый Имам, поскольку в шиитском мире возможно, по милости небес, иметь прямой контакт с двенадцатым Имамом и быть ведомым им по инициатическому пути. Я считаю, что этот аспект Шиизма больше, чем какой-либо другой, привлёк Корбена к изучению Шиизма и вопросов имамологии». Сам Корбен выражает это так: «По-моему, Шиизм – единственная религия, которая все время поддерживает связь между Всевышним и людьми, сохраняя живым и динамичным вилаят, т.е. духовное главенство… В моем представлении, все религии ищут истину. Но только Шиизм воплощает это в реальность, считая, что данное свойство навсегда останется между человеком и Богом».

Тот самый эмажинальный мир — оплот истинной реальности, стоящий «за» нашим миром, — этот мир воплощается в высшей сакральной фигуре, в которой Бытие сгущается до грозового предела, и это и есть Имам. Рассуждая о кризисе западной цивилизации, грядущем Повороте и Событии (Эрайгнис), Хайдеггер говорил о «последнем Боге». Последний бог Хайдеггера — это не Творец бытия, а носитель священного измерения этого бытия. Он трансформирует пространство и время нашего феноменального мира в новый модус аутентичного экзистирования. Можно сказать, что в хайдеггеровской формуле «последний Бог» Корбен заменил слово «Бог» словом «Имам»: «последний Имам». Это и стало его Эрайгнисом, его «возвратом», та’вилем сокровенной истины.

Текущую эпоху Хайдеггер  осмысляет как «время полуночи». Во мраке ночи горят немногие факелы. Kehre есть поворот в сторону утренних сумерек. «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь». И если мысль Хайдеггера противостоит иудеохристианству, то она сопрягается с Исламом, как это понял его ученик Корбен. «Второе начало» Корбена — это шиитский Ислам, несущий изобилие Бытия. Это и есть Er-eignis, Событие, пришествие Бытия, der letzte Gott в виде последнего Имама, бросающий отблеск своего величия теперь и на закатные земли Abendland’а.

То, что заставило Корбена предпринять своё грандиозное Путешествие — как в географическом, так и в метафизическом смысле — было ощущением переломности эпохи, перехода к совершенно новому состоянию. Человечество оказалось подведено к самому краю бездны, чтобы оно могло оглянуться и изменить свой путь: «Даже бесконечно развитое человечество, спустя сотни тысячелетий, которое вообразил Франц Верцель в своем необъятном и трогательном романе “Звезда нерожденныхˮ, — за исключением немногих людей всех эпох, “хронософовˮ — в своей чрезмерной хрупкости и старости так и не научилось полагать центр тяжести своего будущего в потустороннем. Это и есть, в конечном счете, метафизический смысл слова “Западˮ: упадок, закат... Может быть, однажды я расскажу, как этот “Рассказ о западном изгнанииˮ представился мне в решающий момент, когда я отбросил бремя ограниченности, тянувшее вниз мрачное небо хайдеггерианской свободы. Я не мог не ощутить, что под этим мрачным небом Da в слове Dasein было островком гибели, было тем самым островом “западного изгнанияˮ» («Традиция  (вып. 6). Анри Корбен. Mundus Imaginalis» — С. 36-37).

Логика последних веков истории состояла в последовательном истощении Сакрального, его сокрытии, его убывании и, соответственно, разрастании десакрализованной периферии. Для шиитов здесь нет ничего нового, потому что мы живем в период Великого Сокрытия, отсутствия Имама в мире. Почему это происходит? Ведь мы знаем, что конечная победа за Сакральным, что именно оно управляет реальностью. Тогда нет ли здесь определенного замысла, определенной задачи в том, что Священное сворачивается и уходит из мира? Не можем ли мы предположить, что на самом деле это очищение Священного - избавление его от коннотаций несвященного, которое выдает себя за Священное, но таковым не является?

Возьмём, например, историю Ислама. Мы знаем так называемый «исламский» халифат, мы знаем доктрины, которые его обслуживали, – все они прикрывались сакральными смыслами, будучи дьявольской подделкой под сакральное. Халифаты, империи, царства, церкви – всё это были колоссальные макеты, «окрашенные гробы», потемкинские деревни сакрального, проституирующие его смысл, его внутреннюю сущность. Халифат, называвший себя «исламским», убил всех подлинных вождей Ислама одного за другим. Если бы он не называл себя «исламским», ему не удалось бы сделать это. Если бы Имамы жили в наше безбожное время, у них была бы меньшая вероятность погибнуть, чем тогда. Итак, смысл сворачивания сакральности состоит в очищении её от ложной сакральности. Должен остаться чистый лист бумаги, тотальная чернота Отсутствия – прежде чем истинная сакральность снова взорвется невероятным, сияющим Присутствием – уже без подделок и извращений.

Аулия уш-шайтан, «друзья дьявола» действуют через извращение Сакрального, через замену его внутренней сущности при сохранении внешних атрибутов. И, по сути, традиционный мир и был миром таких макетов сакрального. Халифы смеялись над Исламом, но выполняли молитву в строго отведенное время; папы издевались над Христом, но с серьезной миной читали свои мессы. Выражение «фокус-покус» пошло от hoc est corpus («сие есть тело моё»)  — слов христианской евхаристии, самых священных в этой религии слов. Как мы видели, Хайдеггер выразил это в фигуре «сокрытия Бытия»: Бытие удаляется, скрывает себя. Сакральное само уходит из мира, его никто не может вынудить уйти. Поэтому невозможно в нашем мире создать какие-то жизнеспособные конструкции сакрального — они подвергнутся аннигиляции. «Время полуночи» есть время немногих, время хранителей, застывших в фигуре Ожидания – прихода того, кто возродит Сакральное, когда окна в Иное вновь окажутся распахнуты настежь. Это эпоха тех, кто готовит Последнее Царство, живущее пока что в их сердцах. Разумеется, они не должны преобразовывать Современность, бороться с ней, пытаться ее опрокинуть – это и невозможно, — но их задача состоит в сохранении умов и сердец свободными от её темных инвокаций. Когда наступит время, Современность сама разобьется, как пустой горшок, от лучей Присутствия того, кто должен прийти. Это – путь Последнего Царства, которое суть не географически локализованное образование, а Община Ожидающих, присутствующих в каждой точке мира. Последнее Царство не имеет ничего общего с государством и политикой. Из него рождается ослепительная точка бессмертной жизни, которая разрушит все царства, а сама будет стоять вечно.

Мир не богооставлен. Световое Божественное измерение присутствует в нём всегда. Бытие во всей своей полноте есть в мире. Но оно сокрыто, как сокрыт Последний Имам. Возможно, это и было главной интуицией Корбена — тем, что он пытался доказать самому себе и другим, упорно пробираясь сквозь чащобу своих аналогий и параллелей, зачастую поверхностных и натянутых, но всегда ведущих к одному и тому же.

В лекции «Что такое метафизика?», переведённой Корбеном на французский, Хайдеггер говорит: «Сплошная пронизанность нашего бытия ничтожащим поведением — свидетельство постоянной и, разумеется, затененной распахнутости Ничто, в своей изначальности обнаруживаемого только ужасом. Но именно благодаря этому постоянному скрытому присутствию изначальный ужас в нашем бытии большей частью подавлен. Ужас — с нами. Он только спит. Его сквозное дыхание веет в нашем бытии...».

Ужас выталкивает нас за пределы этого мира, но не в другой мир, а в пустоту. Человек, по Хайдеггеру, есть «заместитель Ничто» — великолепная формула антропологической установки иудеохристианства, где Хайдеггер смыкается с такими фигурами, как Сартр и Джемаль. Не сияющий блеск абсолютной полноты обнаруживает человек внутри себя, а ужасающую бедность Ничто, на фоне которого только и может существовать Нечто. «Лишь Бог может нас спасти» — подытожит свой путь Хайдеггер, проговорив скрытые гештальты дуалистической цивилизации. «Лишь Бог может нас спасти» — вторит его ученик Корбен, собирая вещи для метафизического путешествия из закатной тьмы Запады в сверкающее утро шиитского Востока.

Амин Рамин